Неточные совпадения
Влас наземь опускается.
«Что так?» — спросили странники.
— Да отдохну пока!
Теперь не скоро князюшка
Сойдет с
коня любимого!
С тех пор, как слух прошел,
Что воля нам готовится,
У князя речь одна:
Что мужику у барина
До светопреставления
Зажату
быть в горсти!..
И так-то все, я думала:
Рабочий
конь солому
ест.
Скотинин. Да с ним на роду вот что случилось. Верхом на борзом иноходце разбежался он хмельной в каменны ворота. Мужик
был рослый, ворота низки, забыл наклониться. Как хватит себя лбом о притолоку, индо пригнуло дядю к похвям потылицею, и бодрый
конь вынес его из ворот к крыльцу навзничь. Я хотел бы знать,
есть ли на свете ученый лоб, который бы от такого тумака не развалился; а дядя, вечная ему память, протрезвясь, спросил только, целы ли ворота?
Скотинин. Суженого
конем не объедешь, душенька! Тебе на свое счастье грех пенять. Ты
будешь жить со мною припеваючи. Десять тысяч твоего доходу! Эко счастье привалило; да я столько родясь и не видывал; да я на них всех свиней со бела света выкуплю; да я, слышь ты, то сделаю, что все затрубят: в здешнем-де околотке и житье одним свиньям.
Но страннее всего, что он
был незнаком даже со стихами Державина: Калигула! твой
конь в сенате Не мог сиять, сияя в злате: Сияют добрые дела!
В это время к толпе подъехала на белом
коне девица Штокфиш, сопровождаемая шестью пьяными солдатами, которые вели взятую в плен беспутную Клемантинку. Штокфиш
была полная белокурая немка, с высокою грудью, с румяными щеками и с пухлыми, словно вишни, губами. Толпа заволновалась.
— В первый раз, как я увидел твоего
коня, — продолжал Азамат, — когда он под тобой крутился и прыгал, раздувая ноздри, и кремни брызгами летели из-под копыт его, в моей душе сделалось что-то непонятное, и с тех пор все мне опостылело: на лучших скакунов моего отца смотрел я с презрением, стыдно
было мне на них показаться, и тоска овладела мной; и, тоскуя, просиживал я на утесе целые дни, и ежеминутно мыслям моим являлся вороной скакун твой с своей стройной поступью, с своим гладким, прямым, как стрела, хребтом; он смотрел мне в глаза своими бойкими глазами, как будто хотел слово вымолвить.
— А вот так: несмотря на запрещение Печорина, она вышла из крепости к речке.
Было, знаете, очень жарко; она села на камень и опустила ноги в воду. Вот Казбич подкрался — цап-царап ее, зажал рот и потащил в кусты, а там вскочил на
коня, да и тягу! Она между тем успела закричать; часовые всполошились, выстрелили, да мимо, а мы тут и подоспели.
— Хорошо! Клянусь, ты
будешь владеть
конем; только за него ты должен отдать мне сестру Бэлу: Карагёз
будет ее калымом. Надеюсь, что торг для тебя выгоден.
Не доезжая слободки, я повернул направо по ущелью. Вид человека
был бы мне тягостен: я хотел
быть один. Бросив поводья и опустив голову на грудь, я ехал долго, наконец очутился в месте, мне вовсе не знакомом; я повернул
коня назад и стал отыскивать дорогу; уж солнце садилось, когда я подъехал к Кисловодску, измученный, на измученной лошади.
— Азамат! — сказал Григорий Александрович. — Завтра Карагёз в моих руках; если нынче ночью Бэла не
будет здесь, то не видать тебе
коня…
Вдруг, что ж ты думаешь, Азамат? во мраке слышу, бегает по берегу оврага
конь, фыркает, ржет и бьет копытами о землю; я узнал голос моего Карагёза; это
был он, мой товарищ!..
Все
было бы спасено, если б у моего
коня достало сил еще на десять минут!
Между тем чай
был выпит; давно запряженные
кони продрогли на снегу; месяц бледнел на западе и готов уж
был погрузиться в черные свои тучи, висящие на дальних вершинах, как клочки разодранного занавеса; мы вышли из сакли.
Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. За несколько верст от Ессентуков я узнал близ дороги труп моего лихого
коня; седло
было снято — вероятно, проезжим казаком, — и вместо седла на спине его сидели два ворона. Я вздохнул и отвернулся…
К счастью, по причине неудачной охоты, наши
кони не
были измучены: они рвались из-под седла, и с каждым мгновением мы
были все ближе и ближе… И наконец я узнал Казбича, только не мог разобрать, что такое он держал перед собою. Я тогда поравнялся с Печориным и кричу ему: «Это Казбич!..» Он посмотрел на меня, кивнул головою и ударил
коня плетью.
Этот чубарый
конь был сильно лукав и показывал только для вида, будто бы везет, тогда как коренной гнедой и пристяжной каурой масти, называвшийся Заседателем, потому что
был приобретен от какого-то заседателя, трудилися от всего сердца, так что даже в глазах их
было заметно получаемое ими от того удовольствие.
Все тут
было богато: торные улицы, крепкие избы; стояла ли где телега — телега
была крепкая и новешенькая; попадался ли
конь —
конь был откормленный и добрый; рогатый скот — как на отбор.
Везде поперек каким бы ни
было печалям, из которых плетется жизнь наша, весело промчится блистающая радость, как иногда блестящий экипаж с золотой упряжью, картинными
конями и сверкающим блеском стекол вдруг неожиданно пронесется мимо какой-нибудь заглохнувшей бедной деревушки, не видавшей ничего, кроме сельской телеги, и долго мужики стоят, зевая, с открытыми ртами, не надевая шапок, хотя давно уже унесся и пропал из виду дивный экипаж.
«Экой скверный барин! — думал про себя Селифан. — Я еще не видал такого барина. То
есть плюнуть бы ему за это! Ты лучше человеку не дай
есть, а
коня ты должен накормить, потому что
конь любит овес. Это его продовольство: что, примером, нам кошт, то для него овес, он его продовольство».
Во всю дорогу
был он молчалив, только похлестывал кнутом и не обращал никакой поучительной речи к лошадям, хотя чубарому
коню, конечно, хотелось бы выслушать что-нибудь наставительное, ибо в это время вожжи всегда как-то лениво держались в руках словоохотного возницы и кнут только для формы гулял поверх спин.
По стенам навешано
было весьма тесно и бестолково несколько картин: длинный пожелтевший гравюр какого-то сражения, с огромными барабанами, кричащими солдатами в треугольных шляпах и тонущими
конями, без стекла, вставленный в раму красного дерева с тоненькими бронзовыми полосками и бронзовыми же кружками по углам.
Но всему бывает конец, и желанная минута настала: все
было готово, перед у брички как следует
был налажен, колесо
было обтянуто новою шиною,
кони приведены с водопоя, и разбойники кузнецы отправились, пересчитав полученные целковые и пожелав благополучия.
— Вот как бы догадались
было, Павел Иванович, — сказал Селифан, оборотившись с козел, — чтобы выпросить у Андрея Ивановича другого
коня, в обмен на чубарого; он бы, по дружественному расположению к вам, не отказал бы, а это конь-с, право, подлец-лошадь и помеха.
Кони тоже, казалось, думали невыгодно об Ноздреве: не только гнедой и Заседатель, но и сам чубарый
был не в духе.
Под ним (как начинает капать
Весенний дождь на злак полей)
Пастух, плетя свой пестрый лапоть,
Поет про волжских рыбарей;
И горожанка молодая,
В деревне лето провождая,
Когда стремглав верхом она
Несется по полям одна,
Коня пред ним остановляет,
Ремянный повод натянув,
И, флер от шляпы отвернув,
Глазами беглыми читает
Простую надпись — и слеза
Туманит нежные глаза.
В глуши что делать в эту пору?
Гулять? Деревня той порой
Невольно докучает взору
Однообразной наготой.
Скакать верхом в степи суровой?
Но
конь, притупленной подковой
Неверный зацепляя лед,
Того и жди, что упадет.
Сиди под кровлею пустынной,
Читай: вот Прадт, вот Walter Scott.
Не хочешь? — поверяй расход,
Сердись иль
пей, и вечер длинный
Кой-как пройдет, а завтра то ж,
И славно зиму проведешь.
И минуты две думал он, кинуть ли его на расхищенье волкам-сыромахам или пощадить в нем рыцарскую доблесть, которую храбрый должен уважать в ком бы то ни
было. Как видит, скачет к нему на
коне Голокопытенко...
По паре
коней чтоб
было у каждого козака.
Разогнался на
коне Андрий и чуть
было уже не настигнул Голокопытенка, как вдруг чья-то сильная рука ухватила за повод его
коня.
Народ в городе голодный; стало
быть, все съест духом, да и
коням тоже сена… уж я не знаю, разве с неба кинет им на вилы какой-нибудь их святой… только про это еще Бог знает; а ксендзы-то их горазды на одни слова.
Ударив острыми шпорами
коня, во весь дух полетел он за козаками, не глядя назад, не видя, что позади всего только двадцать человек успело
поспевать за ним.
И вслед за тем ударил он по
коню, и потянулся за ним табор из ста телег, и с ними много
было козацких конников и пехоты, и, оборотясь, грозил взором всем остававшимся, и гневен
был взор его. Никто не посмел остановить их. В виду всего воинства уходил полк, и долго еще оборачивался Тарас и все грозил.
А на Остапа уже наскочило вдруг шестеро; но не в добрый час, видно, наскочило: с одного полетела голова, другой перевернулся, отступивши; угодило копьем в ребро третьего; четвертый
был поотважней, уклонился головой от пули, и попала в конскую грудь горячая пуля, — вздыбился бешеный
конь, грянулся о землю и задавил под собою всадника.
И пробились
было уже козаки, и, может
быть, еще раз послужили бы им верно быстрые
кони, как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: «Стой! выпала люлька с табаком; не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!» И нагнулся старый атаман и стал отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу на морях, и на суше, и в походах, и дома.
Берестовые скамьи вокруг всей комнаты; огромный стол под образами в парадном углу; широкая печь с запечьями, уступами и выступами, покрытая цветными пестрыми изразцами, — все это
было очень знакомо нашим двум молодцам, приходившим каждый год домой на каникулярное время; приходившим потому, что у них не
было еще
коней, и потому, что не в обычае
было позволять школярам ездить верхом.
Хотел
было поворотить вдруг своего
коня лях и стать ему в лицо; но не послушался
конь: испуганный страшным криком, метнулся на сторону, и достал его ружейною пулею Кукубенко.
Сыновья его только что слезли с
коней. Это
были два дюжие молодца, еще смотревшие исподлобья, как недавно выпущенные семинаристы. Крепкие, здоровые лица их
были покрыты первым пухом волос, которого еще не касалась бритва. Они
были очень смущены таким приемом отца и стояли неподвижно, потупив глаза в землю.
И все, что ни
было, садилось на
коня.
И козаки, принагнувшись к
коням, пропали в траве. Уже и черных шапок нельзя
было видеть; одна только струя сжимаемой травы показывала след их быстрого бега.
Козаки сошли с
коней своих, взошли на паром и чрез три часа плавания
были уже у берегов острова Хортицы, где
была тогда Сечь, так часто переменявшая свое жилище.
— Оставайся здесь, накорми и
напои моего
коня, а я пойду поговорю с ним один. У меня до него дело.
Он думал: «Не тратить же на избу работу и деньги, когда и без того
будет она снесена татарским набегом!» Все всполошилось: кто менял волов и плуг на
коня и ружье и отправлялся в полки; кто прятался, угоняя скот и унося, что только можно
было унесть.
Уже
кони, чуя рассвет, все полегли на траву и перестали
есть; верхние листья верб начали лепетать, и мало-помалу лепечущая струя спустилась по ним до самого низу.
Конные ехали, не отягчая и не горяча
коней, пешие шли трезво за возами, и весь табор подвигался только по ночам, отдыхая днем и выбирая для того пустыри, незаселенные места и леса, которых
было тогда еще вдоволь.
Андрий схватил мешок одной рукой и дернул его вдруг так, что голова Остапа упала на землю, а он сам вскочил впросонках и, сидя с закрытыми глазами, закричал что
было мочи: «Держите, держите чертова ляха! да ловите
коня,
коня ловите!» — «Замолчи, я тебя убью!» — закричал в испуге Андрий, замахнувшись на него мешком.
Тарас видел еще издали, что беда
будет всему Незамайковскому и Стебликивскому куреню, и вскрикнул зычно: «Выбирайтесь скорей из-за возов, и садись всякий на
коня!» Но не
поспели бы сделать то и другое козаки, если бы Остап не ударил в самую середину; выбил фитили у шести пушкарей, у четырех только не мог выбить: отогнали его назад ляхи.
Он уже хлопотал и отдавал приказы, выбирал
коней и сбрую для молодых сыновей, наведывался и в конюшни и в амбары, отобрал слуг, которые должны
были завтра с ними ехать.
— А хотел бы я поглядеть, как они нам обрежут чубы! — говорил Попович, поворотившись перед ними на
коне. И потом, поглядевши на своих, сказал: — А что ж? Может
быть, ляхи и правду говорят. Коли выведет их вон тот пузатый, им всем
будет добрая защита.
У крыльца стояли оседланные
кони. Бульба вскочил на своего Черта, который бешено отшатнулся, почувствовав на себе двадцатипудовое бремя, потому что Тарас
был чрезвычайно тяжел и толст.